Форум

Статья о романе под названием «Идиот» — не о том романе под названием «Идиот», который Достоевского, а о том, который в другом мире написал Джан Карло Спалланцани. Нельзя, что ли, написать рецензию на несуществующий роман? У Лема таких рецензий целый цикл, а эта — самая злободневная на сегодняшний день. Имхо.

цитата:

<...> История — вполне реалистическая, жизненная — поначалу, казалось бы, разворачивается в сферах далеко не возвышенных. В самой обычной, среднего достатка семье, у заурядных, благополучных супругов — достопочтенных, но не хватающих звёзд с неба, растет умственно отсталый ребёнок, Как и любой ребёнок, он обещал очень много; первые его слова, первые фразы, удивительно свежие в своей непосредственности (побочный результат освоения речи), свято хранятся в сокровищнице родительских воспоминаний. Милые младенческие наивности и нынешний ужас — таков контраст между тем, что могло быть, и тем, что стало.

Ребёнок растет идиотом. Жизнь рядом с ним, уход за ним — сплошное мучение, особенно жестокое как раз потому, что развилось оно из любви. Отец старше матери почти двадцатью годами; иные семьи в подобных случаях пробуют ещё раз, здесь что-то мешает, физиология или психология, неизвестно. Но всё же, скорее всего, любовь. В нормальных условиях она никогда бы не выросла до таких размеров. Как раз благодаря своему кретинизму ребенок одаряет родителей гениальностью. Он совершенствует их в степени, соответствующей его духовной ущербности. Это могло бы стать идеей романа, его ведущим мотивом, но оказывается лишь предпосылкой.

В контактах с окружающими (родственниками, врачами, юристами) отец и мать — обыкновенные люди, глубоко озабоченные, конечно, но без аффектации, ведь всё это началось не вчера; чтобы взять себя в руки, времени было достаточно! Эра отчаяния, надежды, поездок по разным столицам к светилам медицинской науки давно миновала. Им уже ясно: надежды нет никакой. Они не питают ни малейших иллюзий. Визиты к врачу, адвокату должны обеспечить идиоту в меру достойный, в меру терпимый модус вивенди, когда некому будет о нём позаботиться. Нужно найти душеприказчика, уберечь состояние; всё это делается не спеша, зато серьёзно, толково и осмотрительно. Скучно и обстоятельно — что может быть естественнее? Но когда они приходят домой, когда они остаются втроём, все меняется, словно по волшебству. Я бы сказал: словно актёры выходят на сцену. Хорошо, но где она, эта сцена? Об этом речь впереди. Никогда не сговариваясь, не обменявшись ни словом (что было бы психологически невозможно), родители постепенно создали систему таких толкований поступков идиота, которая позволяет считать их разумными — во всякое время и в каждой детали.

Зародыш подобного поведения Спалланцани отыскал в нормальной жизни. Умиляясь выходящему из грудного возраста младенцу, взрослые, как известно, толкуют его слова и реакции на вырост: в случайном повторении звуков находят смысл, в неотчётливом лепете — сообразительность и даже юмор; непроницаемость младенческой психики предоставляет огромную свободу наблюдателям, в особенности ослеплённым любовью. Именно так, наверное, и началось когда-то истолкование поведения идиота. Должно быть, родители соревновались между собой, отыскивая примеры того, что ребенок говорит все лучше, все отчётливее, что и сам он становится все лучше, добрее и ласковее. Я говорю «ребёнок», но когда начинается действие, это уже четырнадцатилетний подросток. Насколько же искусную систему интерпретации нужно создать, к каким приёмам и способам перетолкования — прямо-таки до смешного безумным — нужно прибегнуть для спасения фикции, которую действительность так безжалостно отрицает! И что же? Всё это возможно — как раз из таких усилий и состоит жертва, возлагаемая родителями на алтарь идиота.

Изоляция должна быть полной: мир ему ничего не даст, ничем не поможет, следовательно, не нужен ему; да-да, мир — ему, а не он — миру. Истолкование его поведения должно быть уделом одних посвящённых, то есть отца с матерью; тем самым всё можно переиначить. Мы не узнаем, убил идиот или только добил больную бабку; улик, однако, накапливается немало: бабка в него не верила (то есть в ту версию, которую предложили родители, впрочем, остается неясным, в какой степени мог идиот осознавать это «неверие»); она страдала от астмы; ее придыхания и стоны проникали даже через обитую войлоком дверь; когда приступы обострялись, он не мог спать; они доводили его до бешенства; его нашли безмятежно спящим в спальне покойницы, под кроватью, на которой остывал ее труп.

Прежде чем заняться собственной матерью, отец перенёс его в детскую; подозревал ли он что-нибудь? Этого мы не узнаем. Родители ни разу не коснутся запретной темы: есть вещи, которые они делают, не называя их, словно поняв, что любая импровизация имеет свои границы; когда уже нельзя избежать «этих дел», они начинают петь. Они выполняют всё, что должно быть выполнено, но при этом ведут себя как папенька с маменькой, напевающие колыбельную (если дело происходит вечером) или старые песни своего детства (если вмешательство необходимо днём). Пение оказалось лучшим выключателем разума, чем молчание. Мы слышим его в самом начале романа, точнее, слышит прислуга, садовник; «грустная песенка», замечает он, и только гораздо позже мы начинаем догадываться, каким кошмарным поступкам, должно быть, служила она аккомпанементом: это было в то самое утро, когда нашли труп. Что за адская утончённость чувств!

Идиот ведёт себя ужасающе — с изобретательностью, свойственной нередко крайнему отупению, которое как-то сочетается с хитростью; но родителей это только подстёгивает: ведь они должны оказаться на высоте любого задания. Иногда их слова точно соответствуют поступкам, но это редкость; самые поразительные эффекты возникают, когда делают они одно, а говорят — другое. Выпады кретиноидной изобретательности неутомимо парирует другая — самоотверженная, любовная, преданная, и только лежащая между ними пропасть обращает жертвенность опекунов в кошмар. Но родители этого, наверное, уже не видят: ведь так продолжалось годы! Перед лицом очередной неожиданности (эвфемизм: идиот заставит их всё испытать) сначала нас вместе с ними словно поражает ударом молнии; какую-то долю секунды мы ощущаем парализующий страх, что это вдребезги сокрушит не только сиюминутное равновесие, но опрокинет всё здание, заботливо возводимое месяц за месяцем, год за годом.

Ничуть не бывало: после первого — часто непроизвольного — обмена взглядами, после двух-трёх лаконических реплик в тоне самого обычного разговора родители взваливают на себя и этот крест, прилаживают его к своей системе интерпретаций; мрачный комизм и неожиданная высота духа проявляются в этих сценах — разумеется, благодаря их психологической достоверности. Слова, которые подбирают родители, когда уже нельзя наконец не надеть «рубашечку»! Когда неизвестно, что делать с бритвой; или когда мать, выскочив из-под душа, баррикадируется в ванной комнате, а потом, устроив в доме короткое замыкание, на ощупь, в кромешной тьме разбирает баррикаду из мебели, которая противоречит канонической версии ребёнка и потому опаснее, чем авария электросети. В залитой водой прихожей, завернувшись в толстый ковёр — из-за бритвы, конечно, — она ожидает прихода отца; до чего же грубо, коряво и того хуже — неправдоподобно всё это выглядит вне контекста, в беглом моем пересказе! Родители в глубине души осознают, что подобные происшествия, как бы ни истолковывать их, нельзя привести к норме, и потому шаг за шагом, сами не ведая, как и когда, переступают границу нормы и забредают в область, недоступную обыкновенным служащим и домашним хозяйкам. Не в область безумия, вовсе нет: неправда, будто каждый может свихнуться. Но каждый может уверовать. Чтобы не стать обесславленной семьёй, им пришлось превратиться в Святое семейство.

<...>

Жестокий роман. Сначала — о безграничной способности к самокомпенсации, а значит, и к творчеству, которой наделён каждый, каков бы и кто бы он ни был, если судьба подвергла его пытке подобным заданием. Потом — о формах, в которых существует любовь, лишённая всякой надежды, но не отрёкшаяся от своего предмета. В этом контексте слова credo, quia absurdum звучат как земной эквивалент слов finis vitae, sed non amoris [«жизнь проходит, но не любовь» (лат.)]. Наконец (и это уже философско-антропологический эксперимент, а не трагедия несчастных родителей) — о том, как возникает, на микроскопическом уровне, чистая интенциональность называющего сотворения мира. А значит, не просто уход в потустороннее, нет: речь о том, что мир, не изменившийся ни на йоту в своем сколь угодно разительном безобразии и бесславии, можно переиначить, то есть о том, что выражается словом «преображение». Мы не могли бы существовать, если бы не умели преображать кошмары в подобие райских видений; об этом-то и написан роман. Оказывается, вера в потустороннее вовсе не обязательна — и без неё можно сподобиться благодати (или муки) теодицеи, ибо не в детальном познании обстоятельств, но в их истолковании человек обретает свободу. <...>

Кто не может понять, как устроена голова у кой-когодрочеров, обязательно должен прочесть этот текст. При желании можно прочесть и полную версию лемовской «рецензии» — например, здесь. Впрочем, самое главное вы уже прочли.